483. Из письма к М. П. Лилиной

3 июля 1915

Евпатория

Милая и дорогая Маруся!

Написал вчера длинное письмо ко дню свадьбы, но сегодня решил не посылать его. Вышло не то, что чувствую, какая-то философия, притом с грустью, и это не подходит к дню.

   Поэтому нежно обнимаю тебя, благодарю за все красивое, что было, за все доброе и сердечное, за умное, за жертву, за заботу и мучения во время тифа.

   ...Я редко пишу тебе. Это нехорошо. Но так бывает всегда -- когда хочешь писать много и хорошо, тогда долго собираешься и ничего не посылаешь. Кроме того, здесь так складывается время, что нельзя выбрать место и время, чтобы уединиться. Это очень хорошо для безделья, но очень плохо для писем и моих записок, которые не двигаются, в которые я перестаю верить, к которым я охладеваю, так как не хватает сил преодолевать все препятствия. Жизнь получается пустой -- хотя нет ни секунды свободной -- и неинтересной. Но здесь очаровательно. Все то, что мне нужно. Жарко очень (45R). Чувствуешь море. Никогда жарко не бывает. Совсем не так, как в Ялте. Здесь всегда есть движение воздуха то из степи на море, то обратно. В гостинице хорошо, но вдруг стол изменился и стал плох, не говоря о том, что он совсем не подходящ для лечения (мясо, рыба, и жирно).

   ...Все это время были очень заняты. Во-первых, с колонией. Надо было развязать руки Сулеру и решить его участок, чтоб он мог начать строиться. Для этого приходилось собираться всем присутствующим пайщикам (Бурджалов, Подгорный, Калантаров, я, Сулер, Сац и прочие) в самой Евпатории; в другой день -- поехал туда, и там размеряли и планировали на месте. Пробыли целый день. Ходят все там (мужчины) в одних штанчиках. Женщины -- босые. Все делают сами, т. е. и уборка и стройка. Сложили из камней стены, сами покрыли бетоном, в окнах вместо рам -- полотно; и там, в таких шалашах, живут. Премило устроились, уютно. Болеславский с Ефремовой -- в одной комнате, Тезавровский с художником Либаковым -- в другой комнате, Сулер с семьей, Соловьева и Бирман живут рядом на очень приличной даче. Там пробыли до ночи.

   Потом начались подготовки к концерту. В среду 1-го июля был концерт: 1) пела Сац (мило) из произведений мужа, 2) играл чудесный скрипач из Одессы, 3) читала Полевицкая (отвратительно), 4) я читал сцену Фамусова и Скалозуба. Последнего не мог найти в Евпатории и потому читал обе роли, потом читал на бис: "Вот то-то, все вы -- гордецы", потом монолог с Петрушкой на второй бис (хлопали, но не думаю, чтоб очень восторгались). Гзовская -- мелодекламация ("Лебедь", еще что-то, тарантелла). 2-е отделение -- кабаре (?!!!), Вахтангов за Балиева (плохо); Гзовская -- какую-то шепелявую дуру и мямлю (экзамен), потом в том же экзамене русскую шансонетку "Диван"; Ефремова -- цыганку-испанку (ужасно, даже конфузно), какую-то ученицу экзаменующуюся (плохо); Бирман -- ученицу с лирическим кривляньем и лилией в руках (очаровательно). Потом Соловьева и Тамара Дуван -- танец прачек; Дуван и Тезавровский -- ресторан (армянин -- Дуван); Вахтангов иллюстрировал музыкой несуществующий синематограф (который якобы испортился) -- мило; Вахтангов -- восточную песенку (мило). Он же -- разговор профессора по телефону. Профессор путает, вроде меня, все имена (мило). Дейкарханова -- куплеты по-французски, по-русски и по-английски (сконфузила нас). Длинно, сально, нехорошо. Потом пошел Дуван во всех видах, и все, кроме лакея-армянина, было так пошло, что я краснел до пят.

   И весь кабаре вышел очень нехорошо. Все это было скучно, неталантливо, пошло и нехорошо, несерьезно по времени. Целый вечер и день после я чувствовал себя нехорошо, и те, кто понимает что-нибудь, избегали встречаться со мной. А в газетах -- местных, конечно, -- расхвалили1. Обрываю письмо, так как боюсь, что оно залежится.

   Обнимаю, люблю нежно. Думаю много, благодарно и горестно.

Твой Костя

На вопрос: "В чем вы спите?", Мэрилин Монро, не задумываясь, отвечала: "В "Шанели № 5".