363. Л. А. Сулержицкому

Ноябрь (до 18-го) 1910

Кисловодск

Милый и дорогой Сулер!

   Пишу потихоньку -- не выдавайте. Хотел телеграфировать свой совет о Париже, но не выходит1. Всего не скажешь в телеграмме.

   Тороплюсь поскорее написать это письмо, чтобы оно пошло со студентом Орловым, который покидает нас сегодня (который раз мы сиротеем).

   И как еще хочется, чтобы Вы приехали, но не могу придумать причины. А без настоящего делового повода -- боюсь правления и еще больших колкостей Москвина.

   Думаю, что вернусь к 1 декабря и что пробуду в Москве одну, две недели. Но... все -- от здоровья, а я пока досадно медленно крепну. Могу взобраться на башню один. Могу даже кататься и пройти от дома до Нарзанной галлереи, но тут уже моим силам конец, и я карабкаюсь на извозчика.

   Однако о деле.

   Разберем, что -- за Париж, что -- против, но прежде всего: согласен ли? -- Согласен. Почему? Во-первых, чтоб дать Вам и Егорову с Сацем что-нибудь нажить, а во-вторых, потому что мне все равно не остается ничего другого делать, как соглашаться. Ведь они видели постановку, будут ее копировать и либо рекламироваться Художественным театром, либо выдавать все, что мы сделали, за свое. Гораздо выгоднее, чтобы Париж знал о нас, чтобы ежедневно в афишах печаталась наша фирма. Такая реклама стоит больших денег. Кроме того, угодив Meтерлинку и ублажив его крашеную, но умную жену, можно будет получить от него и другую пьеску. А он пишет ее из современной жизни 2.

   Что же говорит за поездку?

   1) То, что наша постановка будет показана там хорошо, а не плохо.

   2) Будут писать о русских режиссерах и художнике, приехавших специально из России. Это важно для театра и приятно для нашего искусства.

   3) Проветритесь, а то у Вас сейчас нехорошее настроение.

   4) Получите деньги, хоть и обидно мало, а все-таки -- деньги.

   5) В Париже не будет морозов, как у нас (тем не менее берите побольше тепла).

   6) Изучите немного французский театр, а это важно для режиссера.

   Что против поездки?

   1) В Париже наводнение. Значит, как и в прошлом году, сырость и болезни от нее. Не простудитесь!

   2) Опасно и переутомление для почек.

   3) Ремесленная, а не художественная работа.

   4) Противно поддаваться нахальству Режан. [...] Что бы они спросили с нас, если бы мы приехали брать у них секреты?! Впрочем, французская нация дала нам много хорошего в том же искусстве. Можно и возвратить ей часть долга.

   Итог:

   Поговорите с доктором, посмотрите анализ, запаситесь теплом как для мороза, так и для сырости и, если здоровье позволяет, -- поезжайте.

   Вернее всего, что между 1-ми 15-м я буду в Москве, а к 15-му, когда начнутся сильные морозы, меня погонят (может быть, даже вместе уедем).

   Кто знает, может быть, приеду в Париж на первый спектакль. Все -- от здоровья.

   Сегодня исключение, и я обедаю наверху на воздухе и пишу это письмо на воздухе. Очень теплый день: 20 градусов на солнце и 10 -- тень. Зато все это время было холодно.

   Толстой не только подавил меня своим величием, но доставил мне эстетический восторг последними днями своей жизни. Но все вместе -- так прекрасно, что становится страшно оставаться без него на этом свете. Мне, перенесшему болезнь, показалось, что с ним не так страшно было бы представиться туда, куда он ушел (так как я наверное знаю, т. е. чувствую, что это "туда" существует где-то там). Как будто с ним ушла наша совесть, и мы стали бесстыдные и даже не сознаем этого. В этом еще больше убеждают меня духовенство, синод, и попы, и старцы. Какую холуйскую роль они играют. "Он" умирает и думает, что он один (sancta simplicitas {святая простота (лат.).}), а попы, чтоб выйти из глупейшего положения, заискивают, ищут задних ходов, чтобы хоть как-нибудь примириться и влить умирающему причастие. "Никаких обрядов". И двумя словами он, как великан, отбрасывает их от себя и тем кладет еще новую печать и подтверждает все, что писал. Это настоящая красота и величие.

   Прощайте. Обнимаю вас и Митю, Ольге Ивановне низкий поклон.

Ваш К. Алексеев

364. Вл. И. Немировичу-Данченко

   25 ноября 910

25 ноября 1910

Кисловодск

Дорогой Владимир Иванович!

   Я -- как без рук. Не могу еще писать. Недавно понадеялся на себя -- переутомился и ослаб. Эти дни чувствовал себя хуже в нервном отношении. Вот причина моего молчания. Спасибо за последнее письмо от 16-го.

   Это правда -- вдали страшно за театр, когда знаешь, что он не делает сборов. Грустные и страшные мысли приходят тогда в голову. Кажется, что у Незлобина -- полно, у Корша -- тоже, в Малом -- тоже, а что нас -- забыли. Эта злоба критиков представляется страшной. Точно они сговорились нанести последний удар ненавистному им театру. И кажется, что антихрист в нашем деле родился -- это Незлобии. Опаснее, в смысле художественного разврата, у нас не было врагов. Все красивенько, будуарно изящно, до хамства безвкусно, но все подлажено под вкус публики и критиков, с которыми умеют ладить. Все, в чем упрекают глупые критики, совершенно не понимающие нашего театра, относится целиком и по праву к Незлобину. Ни проблеска таланта, роскошь (на наш вкус -- убогая, но для критиков -- настоящая) и самый провинциальный и доступный всем трафарет. Это антихрист. С будущего года Незлобии усиляет труппу (конечно, во вкусе своей публики), и тогда будут все убеждены, что у него и таланты. А мы! Ой, как мы всегда висим на волоске. Бюджет переполнен, требования доведены до высшей точки, цены мест -- также, а труппы-то все-таки нет. Качалов очень скоро подкосится. У меня сложение посильнее, и я выдержал только двенадцать лет, а он уж какой год тянет лямку. Леонидов?! -- никогда он не заменит Качалова. Как бы, после мук нынешнего сезона, не пришло ему в голову: ради чего, мол, я мучаюсь... там -- покойно, денег много, работы мало, гастроли, пенсия... Отнимите только одного Качалова, которого скоро на многие роли не пустят года,-- и нечего играть. А когда подумаешь об Артеме, Самаровой... и видишь, что труппа огромная, играть в центре могут только два актера -- Москвин да Качалов, а подыгрывать им -- пять, шесть человек хорошо, а остальные -- глядя по режиссерам.

   Надо предпринимать решительный шаг. Надо из Художественного превращаться в общедоступный. Это больно, так как в таком театре не удержишь художества. С другой же стороны, когда подумаешь, кому мы посвящаем свои жизни -- московским богачам. Да разве можно их просветить? Конечно, они променяют нас на первого Незлобина. Вспомнишь о Толстом, о серой жизни бедной интеллигенции, которой некуда деваться -- ох! Надо что-то сделать, или же, напротив -- надо выжать все соки из Художественного театра, обеспечить всех и уйти в маленький кружок. Собственно говоря, я повторяю Ваши же слова, но теперь, вдали и на свободе, их гораздо яснее переживаешь. Боже, как нужно, чтобы будущий сезон был трескучий в художественном отношении!

   Знаете, что меня начинает волновать: поймут ли гениальность Крэга и не признают ли его просто чудаком. Мне кажется, что Малый и Незлобии так обработали публику, а декаденты так надоели ей со своими новшествами, что развращенная публика хочет спектакля с хорошими декорациями и, увидя "Гамлета", скажет: "Как жаль, что они не поставили просто, по-старинному: Уралов -- король!" Мне начинает думаться, что если публика отнеслась к "Карамазовым" так холодно, чего доброго, и к "Гамлету"?!..1 Не надо ли (благо гамлетовские декорации готовы) рядом с "Гамлетом" пускать что-то сногсшибательное с декорациями Добужинского? Надо же ему задать работу, а то его перехватят другие театры. Вот если бы можно было добиться пропуска "Кесаря и Галилеянина"2. "Гамлет", а потом "Галилеянин". Или -- что, конечно, хуже -- поставить просто русскую крепкую пьесу? Как, например, "Царь Борис" Толстого.

   Опять начинаются репертуарные роды... Много, много надо говорить о будущем, хватило бы только сил! Знаю, понимаю и сердечно сочувствую тому положению, в которое Вы попали. Это ужасно. И репетировать, и старые пьесы, и администрация. Стыжусь и скорблю, что наделал столько хлопот. А все-таки это ненормально, что такой театр висит на двух только лицах. Отчего у нас не вырабатывается самостоятельных деятелей, как администраторов, так и актеров? Неужели мы их так давим? Это было бы так ужасно, что я готов застрелиться, чтобы не влиять так дурно на других. Мне кажется, что у Марджанова есть эти самостоятельность и инициатива.

   Очень огорчен болезнью Марии Николаевны 3. Знаю по собственному долгому опыту, что значит нести репертуарную пьесу с драматической ролью... Жалею ее, Леонидова (тоже ведь не крепкий), Качалова, Москвина (за Федора.) А я лодырь -- поневоле. Хотел бы, да не могу. Сегодня особенно стыдно думать о тружениках в холодной Москве. Целый день с 12 до 4 1/2 часов просидел на Красных камнях. Туда, конечно, доехал, а оттуда пешком. На солнце 21 градус тепла. Кругом все горы в снегу, а на деревьях -- почки. Правда, стало так хорошо всего второй день, а раньше доходило до 6 и 8 градусов мороза при страшном урагане. Думаем 2-го или 4-го выезжать отсюда. Доктор посылает за границу, а мне ужасно не хочется, да и поиздержался здесь. Дорогонько болеть в Кисловодске! От души желаю Марии Николаевне поправиться без всяких последствий.

   Обнимаю Вас крепко, как и люблю.

Ваш К. Алексеев

   Стахович очень хвалит первые четыре картины "Miserere". А ведь пьеса-то не в его духе.

   Очень остроумна приложенная табличка для сборов и убытков. Спасибо.

На вопрос: "В чем вы спите?", Мэрилин Монро, не задумываясь, отвечала: "В "Шанели № 5".