12*. Е. В. Алексеевой

Конец мая -- начало июня 1888

Москва

Милая мамочка!

   Прошло около трех недель, как вы оставили Москву, но она долго не утешалась, продолжая как бы грустить об уехавших коренных москвичах; по крайней мере такой невыразимо скучный вид приняла она с тех пор, не желая прекращать потоков слез проливного дождя. Было настолько холодно, что каждый бы, я уверен, с охотой надел теплое пальто, но молодые боялись прослыть неженками, старики боялись испугать лето. Откровенно говоря, мы с завистью подумывали о том, как вас греет теплый самарский луч солнца, как вас продувает прохладный ветерок, гуляющий по степям. Впрочем, не будем слишком плохого мнения о московском климате, который подарил нас в последние дни хорошей погодой. Жаль, если она не удержится. В общем, вы прекрасно сделали, что повезли Пашу в Самару, так как здесь он едва ли скоро бы поправился, теперь же пройдет месяц, другой, и он удивит всех своей переменой1. Ты, верно, ждешь от меня каких-нибудь новостей, но, увы, таковых нет; все так однообразно, монотонно, что не знаешь, о чем и писать. Ты, конечно, не поверишь, что я, за редкими исключениями, сижу по вечерам дома, где провожу время самым нелепым, самым глупым образом, валяясь по диванам или разгуливая по пустынным комнатам. С нетерпением ждешь вечернего чая, чтобы дать волю языку с словоохотливой Елизаветой Ивановной2, однако и это не всегда удается, так как старушка меняет свое настроение подобно хамелеону и либо грустит, либо плачет до слез, смотря по известиям из Самары. Чтобы сделать неописуемое удовольствие Елизавете Ивановне, я берусь за карты и начинаю раскладывать ее любимый пасьянс, гадая при этом на все могущие произойти случаи жизни, причем, если результат оказывается благополучным, она неподдельно, от души радуется и, наоборот, если пасьянс возвещает что-нибудь печальное, то она мешает противные карты и заставляет меня начинать сначала.

   Обыкновенно гадание разрешается разными фокусами моего репертуара, которые нередко доходят до наивной простоты; так, например, недавно я взял одну карту, уверяя ее, что это целая колода. Она поверила и страшно изумилась, когда после слова "passe" {Здесь -- движение рук фокусника (франц.).} y меня в руках осталась та же карта. Меня не на шутку занимает показывание фокусов, так что я, от нечего делать, заранее раскладываю карты и разные предметы по углам столовой, чтобы во время вечернего чая воспользоваться наивностью старушки. "И вот моя семейная идиллия!!!" Лишь только пробьет 12 час, все расходятся, и в доме водворяется мрачная тишина, нарушаемая грозным треском полов наверху. Таинственная тишина пустого дома невольно навевает какое-то неприятное чувство, пожалуй, даже робость, так что малейший шум, заставляющий встрепенуться,-- на самом деле [не] гипербола. Как раз мне пришлось недавно сделаться жертвой напрасного страха. Дело происходило в троицын день, когда папаша был в Любимовке. Приехав домой в первом часу ночи, я отправился в свой кабинет, погасив газ на парадной и не притворив вплотную дверь на лестницу. Засветив спичку, мне прежде всего бросилось в глаза, что ставни моей комнаты не заперты, тем не менее я не обратил на это большого внимания и уселся в раздумье: что мне делать? Ложиться ли мне спать или лучше взяться за книгу, чтобы почитать час, другой? Спать мне положительно не хотелось, и я почувствовал себя в духе учить роль Анания из драмы "Горькая судьбина", которую мне придется играть будущей зимой. Все располагало к выбранному мною занятию: тишина, ни одного людского уха кругом... Я принялся читать вслух ту сцену, где Ананий схватывает дубину, чтоб ею убить свою жену. Скоро я увлекся монологом и, вскочив, стал грозно расхаживать вокруг стула, который изображал мою благоверную. Я увлекся и, вероятно, громко орал и неистово жестикулировал, занося над спинкой стула обломок карандаша, который изображал тяжеловесную дубину.

   Мое воображение разыгралось до того, что я забыл об открытых ставнях, не подумав также о том, что, верно, дворник неоднократно прикладывался к стеклу окна, чтоб убедиться: точно ли его барин сошел с ума?

   Между тем я все продолжал свой монолог и уж дошел до страшного момента, когда я в последний раз взмахнул карандашом, чтоб им нанести смертельный удар моей супруге; но я как бы колеблюсь, не решаюсь на страшное убийство и замираю на мгновение с приподнятой рукой... Гробовое молчание... Вдруг я слышу: в соседней комнате как будто кто-то зевнул... Тут я на самом деле замер. Неужели, думалось мне, я разбудил своим криком Леона или Степана Васильевича3; мне стало как-то конфузно. Опять кто-то зевнул, и очень крепко. Тут я убедился, что я не один, и опустился (не зная, что делать) на свою супругу, т. е. кресло. Опять тишина убийственная, а потом какой-то шопот, треск, голоса вдали. Не могу я никак понять, с улицы или сверху раздаются эти голоса! Батюшки! Кто-то сопит! Ворочается! Но где? В спальне или в сестриной классной? Не могу разобрать, потому что дождик так и бьет о стекла окна... Что-то упало?.. Прощай, бедный человек! Пропал я во цвете лет! Я, не вставая с места, глядел на дверь парадной, которая освещалась полосой света моей свечки... Что это -- тень или человек прошел по лестнице? Опять -- третий... Вот история, думаю я. Тут трое... да человека два сопят в классной или спальне -- пять человек, а я один: ловко нагреют меня, грешного! А тут, как назло, шаги на лестнице... Да, ходят, да и только. Словом, мое воображение разыгралось до того, что я всему бы поверил в эту минуту! Я делаю отчаянное движение и достаю персидский кинжал. Запираю дверь в классную и иду со свечкой в спальню -- никого; в биллиардной, в спальне Юры -- тоже никого. Стало быть, все пять в классной, там их засада. Приотворяю двери... слушаю... все молчат... А, примолкли, подлецы! Мне казалось, что с двух сторон стояли вооруженные мошенники, ждавшие с нетерпением моего входа, чтобы выпрыгнуть на меня из-за дверей. Нет! -- думаю я себе. Я не дурак! Тут я распахнул сразу обе половинки двери, так что одна из них ударилась обо что-то пустое -- верно, о голову одного из негодяев -- очень рад! В два прыжка влетев в комнату, я озираюсь, как дикая серна, ожидающая нападения со всех сторон. Все молчало. Кто это там, на диване, свернулся в комок? Нет, это плед. Осмотрев всю комнату, я не нашел никого, но тем не менее зевание и хрипение не прекращались. Меня возмущала эта таинственность и в то же время навевала непреодолимое желание поскорее придти к какому-либо заключению. Будь что будет! Пан или пропал!.. Я решил итти по всем комнатам, наверх, словом, повсюду и стал готовиться к подобному подвигу. Так как более всего меня смущали двери, из которых свободно могли на меня напасть, то я благоразумно решил оградиться щитом; я взял его, посмотрев в раздумье на кольчугу. Опять что-то зашевелилось, упало... и смолкло на мгновение. Нет, довольно! Я узнаю, в чем дело! Ясно, что звуки долетали сверху. Я отворяю дверь в парадную, делаю два-три решительных шага. Ай!.. Ой! ой! ой! Вот она штука-то! Кто запрятался между столами на диван и выглядывает оттуда? Но что за странное лицо! Где же его нос? глаза? даже рта не разберешь. Он чем-то покрылся. Ничего, я его раскрою! Где же другие? Неужели они меня караулят сверху, с булыжниками в руках? Все равно, будь что будет! Я подошел решительным шагом, открыл плед, которым был покрыт неизвестный. Передо мной лежал человек большого роста, лысый! Кто тут? "А!.. О!.. Константин Сергеевич?" -- "А, Савелий Иванович!"4 Проклятье! Клянусь чем хочешь, мне было бы приятнее встретиться с самым лютым разбойником Чуркиным, чем с ним! Куда девать кинжал и щит! А Савелий Иванович, как назло, протирает глаза и встает с дивана, поясняя, что он опоздал на поезд и остался ночевать в Москве.-- "Да? Очень приятно! Как Вы поживаете? Ложитесь, пожалуйста! Не беспокойтесь!" -- бормотал я, совершенно уничтоженный этой встречей. Но вот он смотрит с недоумением на щит, кинжал... Надо ему объяснить, в чем дело, а то он догадается! Но что ему наврать? Тем не менее я заговорил: "А я вот возвращаюсь оттуда! Знаете,-- там!.. Ну, и вот купил... вот эти штуки. Смотрите, какая прелесть! Этот вот кинжал времен Филиппа Анжуйского, а вот это филистимлянская, хорошая вещь -- очень дорого заплатил! Ну, однако, прощайте, спите спокойно!" -- "Нет! -- возражает он,-- не спится что-то на новом месте". Ладно, думаю, а кто сопел за пятерых? Мы распростились, и все мне стало ясно: храпел -- он, тени, бегавшие по лестнице, происходили от дворника, который ходил по улице мимо моего окна. Вот так влетел!

   Однако, усталый от треволнения, я заснул преспокойно, со сладкой перспективой, что на следующий день праздник и можно спать хоть до 12 часов. В последнем я не ошибся и проснулся как раз в это время. На дворе опять слякоть, гадость, благодаря которой папаня не выдержал в Любимовке и приехал в Москву. С этого дня дом немного оживился, и я стал не один. Сижу все время дома, даже больше, чем папаша, который в последнее время стал выезжать -- в Любимовку к Нюше; вчера, например, он был у Владимира Дмитриевича Коншина. Я последовал его примеру только два раза и был раз у Шидловских, другой -- у Володи в Любимовке. Там я нашел всех в полном здравии. Паша -- очень любезная хозяйка, так же как и Володя. Шура -- шалит, Коля старается ему подражать и делает громадные успехи в бегании5.

   Я собрался ехать к Нюше, но в тот момент нагрянула к Володе греческая семья Милиоти, так что я остался и выслушивал жалобы Константина Юрьевича о том, что у него нет аппетита6. За все это время ему только раз захотелось есть, но Поля, как назло, ему помешала. В бульоне он находит заднюю ногу мухи, и аппетит пропадает. В другой раз ему подают перец, там он отыскивает мушиный глаз -- опять проголодал. Все это он рассказывал, пока Володя наводил на него свой фотографический аппарат, но, как назло, тень от Константина Юрьевича носа портила все дело, и он тщетно вертел голову и вправо, и вверх, и вниз -- ничего не помогало. В это время приехала Нюша, которая показалась мне молодцом. Она ходит до сих пор, весела и смеется над своей круглотой. Однако я слишком далеко уехал от Москвы, вернусь назад к папане.

   Нельзя сказать, чтобы он хандрил. Особенно в последние дни,-- он шутит, хохочет над Елизаветой Ивановной и злоупотребляет твоим отсутствием, чтобы спать после обеда в самых невозможных позах. Я ему не мешаю, так как отлично понимаю всю прелесть этого сна. Папаня склоняется на наши увещания и, вероятно, в воскресенье отправится в Самару, где лично расскажет все, что я не успел досказать.

   Следя за самарской корреспонденцией, я прочитывал твои письма к папаше. С особой горечью приходилось пробегать те строчки, в которых ты пишешь обо мне, или те, где ты советуешь папаше ездить к Володе, Нюше, но только не оставаться со мной. Вероятно, ты опасаешься вредного влияния с моей стороны. Я старался объяснить эти приписки твоими расстроенными нервами, так как иначе я не могу понять, чем я заслужил так больно режущие самолюбие приписки.

   Прощай, милая мамочка. Целую тебя.

К. Алексеев

   Поцелуй от меня Любу, Борю, Пашу, Маню, няню, Петра, Лидии Егоровне мой поклон. Не пиши ответа на это письмо, так как все равно все твои письма к папаше я читаю. Только не пиши в них того, чего я не заслужил.

Кокося

На вопрос: "В чем вы спите?", Мэрилин Монро, не задумываясь, отвечала: "В "Шанели № 5".